Утоли моя печали.Вознесенская Ю
Я строю небесный дом для любимой.

...И вот она ушла далеко-далеко, в те края, где уже нет ни горя, ни слез, ни болезней. С больничной кровати она поднялась, легкая, помолодевшая, и, конечно, первое, что она ощутила, — это полное и абсолютное отсутствие боли. Я почувствовал это, потому что держал ее за руку в ту таинственную минуту, которую мы на земле называем «смертью». На самом деле, как я теперь понимаю, это что-то совсем-совсем другое.

Мы знали оба, что она уходит, что страшную болезнь победить невозможно. Мне хотелось удрать, спрятаться, исчезнуть — сбежать от жены, чтобы где-то в стороне от ее мучительно-тихой белой палаты, от капельниц, от деловитых сестер, от увядающих в вазах ненужных цветов, принесенных нашими друзьями и родственниками, от скорбного и мучительного ожидания неизбежной минуты расставания, — от всего этого уединиться и просто завыть, напиться, выкричать свой ужас, протест и горе. Но уйти из палаты мне было некуда, а вернее — нельзя...

Как трудно любить, когда, кажется, совершенно нечем проявить, доказать, выказать свою любовь! Не нужны уже ей были ни редкие дорогие лекарства, ни подкрепляющие деликатесы, ни ложные надежды. Ничего ей было не нужно — только моя любовь. Это я видел по ее гаснущим глазам — говорить она уже не могла, только чуть-чуть шевелила губами и иногда пыталась улыбнуться мне. Если я видел тень ее улыбки — я сразу же улыбался ей в ответ и говорил о своей любви.

Приходил священник, иеромонах отец Алексей из ближайшего к больнице монастыря. Он соборовал ее, ей стало чуть легче: видимо, боли перестали так мучить ее, она уже не смотрела на сестру, приходившую делать обезболивающие уколы, с таким напряженным ожиданием. Она даже сделала однажды знак — «Не надо укола!», но сестра все равно ввела обезболивающее по расписанию, у них был свой порядок. Отец Алексей пришел еще раз, читал молитвы над женой, что-то ей говорил — напутствовал, наверное: я на это время вышел из палаты. Потом он позвал меня и причастил ее уже при мне. Она сразу же спокойно уснула. Мы вышли с ним в коридор.

— Батюшка, хоть что-нибудь я могу сейчас для нее сделать? — спросил я.

— Можете. Молитесь.

— А еще?

— Окружите ее своей любовью, как облаком. Забудьте о себе, о своем горе — потом отгорюете, а сейчас думайте только о ней, поддерживайте ее. Помните, умирать — это нелегко и непросто! Да укрепит вас Господь. — Он благословил меня и ушел.

После этого разговора я старался перестать думать о себе. Если подступали ужас, тоска, отчаянье — я обрывал свои мысли и глушил чувства батюшкиными словами: «Потом отгорюешь! Сейчас думай только о ней!»

Я старался чаще прикасаться к ней: отирал пот, смачивал водой ее постоянно пересыхающие губы, что-то поправлял и как можно чаще целовал легонько — ее лицо, лоб, бедную облысевшую головку, ее исхудавшие голубоватые руки... Мы много разговаривали. Вернее, говорил я один, а она слушала. Я вспоминал милые и смешные эпизоды из нашей жизни, вспоминал подробно, не торопясь, со всеми деталями. Я даже пел ей тихонько песни, которые мы когда-то любили. А когда я уставал говорить, то ставил какой-нибудь диск с хорошей спокойной музыкой, с книгами. Ей нравилась запись пушкинской «Метели» в исполнении Юрского, с музыкой Свиридова. Мы ее слушали раз десять, не меньше. Отец Алексей тоже оставил мне диск — монастырские песнопения о Божьей Матери. Сначала я боялся его ставить — вдруг она испугается, услышав монашеское пение, но однажды решил попробовать. Она слушала спокойно, лицо ее как-то посветлело, а когда пение кончилось, она посмотрела на меня выжидающе напряженно — и я понял, что она хочет услышать все с начала. Потом я купил еще несколько таких же дисков в монастыре, с другими песнопениями. А еще, запинаясь на незнакомых словах, я читал молитвы по молитвеннику, который мне оставил и велел читать жене отец Алексей. Она их слушала с тем же просветленным лицом, что и монастырские песнопения, хотя ничего такого особенного в моем неумелом чтении не было. Но молитвы ей явно помогали. Да и мне они помогали тоже.

Уходила она тихо, поздним вечером. Сначала, на очень короткое время, я даже не успел испугаться как следует, она вдруг задышала трудно, с хрипом, а потом стала дышать уж? тише и все реже... реже... реже... Я держал ее за руку и молчал. И вот, когда перерывы между вдохами стали совсем редкими, она вдруг выдохнула, — а вдоха я уже не дождался. Все в ее лице остановилось, рот приоткрылся, и я понял, что душа ее покинула тело. Вдруг я ощутил в наступившей полной тишине какое-то смятение, что-то похожее на страх, заполнивший маленькую палату до краев. И тут я нашел правильные слова — или кто-то мне их подсказал.

— Любимая моя, не бойся — я с тобой! — сказал я тихо. — Я знаю, что ты здесь, что ты слышишь меня. Я люблю тебя, милая моя, как любил — так и люблю! Я знаю, что это тело — не ты. Я любил его, я привык к нему, и я буду, конечно, плакать и горевать над ним, ты уж прости меня. Но я знаю, что настоящая ты — не бедное это тело, на которое мы с тобой сейчас оба смотрим. Ты — не в нем, но ты здесь. Не бойся ничего, только молись как умеешь. Просто говори: «Господи, помилуй!». И я тоже буду молиться о тебе, дорогая. Вот прямо сейчас и начну!

Отец Алексей заранее посоветовал мне купить «Псалтырь» на русском языке, церковно-славянского я тогда не знал, и велел сразу после «отшествия души», как он выразился, начать читать «Псалтырь» — и читать по возможности до самых похорон. «Это очень важно, это будет огромная помощь ее душе!» — сказал он. Палата у нас была отдельная, заплачено за нее было вперед, и потому мне разрешили остаться с моей женой до утра, не увезли ее сразу. Я сидел и читал вслух псалмы, и мне казалось, что она прильнула к моему плечу и внимательно слушает.

Предпохоронная суета и сами похороны заняли меня полностью, и я не знаю, что было бы со мной, если бы у меня оставалось хоть какое-то свободное время. Но у меня его совсем не было: я читал «Псалтырь» каждый свободный час, а когда выдавались только минуты свободные — читал молитвы. На отпевании и во время похорон я молился беспрерывно и... продолжал говорить ей о своей любви.

Поминки прошли очень спокойно и были недолгими. Когда моя и ее мать начали убирать стол после гостей, я сразу же принялся читать «Акафист за единоумершего» — как велел мне делать каждый вечер отец Алексей в течение сорока дней. Дочитав со слезами акафист, я, наконец, свалился и крепко уснул.

На следующий день я проснулся с ощущением пустоты во всем теле, в мозгу, в душе — и во всей моей жизни. «Вот оно, начинается...» — подумал я. Хотел ехать на кладбище, но по дороге раздумал и поехал в монастырь, На мое счастье, отец Алексей в этот день успел уже посетить больницу, мы с ним встретились и с полчаса ходили по монастырским дорожкам и разговаривали.

— Кончину вашей супруге Господь даровал христианскую, непостыдную, а болезнь, с кротостью переносимая, послужила ей к очищению от грехов. Будем надеяться, что она в Раю. Но кто из нас свят? Поэтому помните, что на вас лежит устроение вечной жизни вашей жены и там. Помогите ей сейчас обустроить свой вечный дом!

— Чем, как? Что я могу теперь, батюшка? Это здесь я мог работать для нее, квартиру купил...

— Помогайте молитвой, милостыней и добрыми делами, творимыми во спасение ее души. Заказывайте сорокоусты, подавайте поминания в монастырях и храмах. Вы были хорошим мужем для вашей жены на земле, продолжайте же им быть и теперь, когда она ушла из этой временной жизни. Помните о том, что вы встретитесь в Вечности. И как же хорошо будет, когда ее душа приблизится к вашей душе, просияет от радости и скажет: «Спасибо за все, что ты для меня сделал не только на земле, но и здесь. Какой чудесный дом ты для меня построил своими молитвами и добрыми делами!»

Я думал весь этот день до самого вечера. Ходил по Москве, заходил в храмы, ставил свечки, заказывал сорокоусты и поминания... Вечером я прочитал опять «Акафист за единоумершего» и решился: буду строить для жены дом, как сказал отец Алексей!

И я начал строить небесный дом для моей любимой. Я объехал и обошел все монастыри Москвы и везде заказал годовые поминания об усопшей рабе Божией Анне. Нищим я подавал только мелочь — кто их разберет теперь, этих нищих... Зато когда видел по-настоящему бедную старушку в храме, то подходил к ней, давал уже приличные деньги и просил молиться за новопреставленную Анну. Я нашел людей, которые помогают онкологическим больным детям, и тоже начал участвовать в этом добром деле. А потом мне крупно повезло. Совершенно случайно я узнал адрес бедного прихода, строящего храм в деревне М-ке, под Тулой, и стал посылать туда деньги с просьбой молиться о моей жене, а летом, во время очередного отпуска, поехал туда и помогал стройке своими руками. И сорок дней я каждый вечер читал «Акафист за едино умершего», заменяя «его» на «ее», хотя отец Алексей мне ничего об этом не сказал — так мне на сердце легло.



Иисусе, верни душе ее благодатных силы первозданный чистоты.

Иисусе, да умножатся во имя ее добрыя дела.

Иисусе, согрей осиротевших Твоею таинственною отрадою.

Иисусе, Судие Всемилостивый, рая сладости сподоби рабу Твою.



Потом стал читать реже, обычно по субботам, а еще в годовщину нашей свадьбы и в ее день рожденья.

Прошел год. Выйдя из храма после панихиды в первую годовщину смерти, я шел в раздумье. Вот и год прошел... Жизнь незаметно стала входить в какую-то новую спокойную колею. И только тут я вспомнил, что собирался после смерти жены полностью отдаться своему горю, выплакаться-выкричаться-напиться, впасть, быть может, в какой-нибудь загул с тоски. А ведь ничего этого не было! Да я даже и не вспомнил ни разу о своем «отложенном горе»... Горе было, но оно сливалось с молитвой, с постоянными мыслями о любимой, с заботами о ее посмертной судьбе, да и просто некогда мне было с ума сходить от горя — надо было ей помогать! А это значило — помогать другим, тем, кто нуждается в помощи. У меня не было времени думать о себе, несчастном, потому что я продолжал весь этот год думать о ней, о ее душе. Я хотел помочь спастись ее душе — а спас, сам того не ведая, и самого себя!

Я часто размышляю о том, в каком состоянии сейчас находится строительство небесного дома для моей любимой. Построил я только фундамент дома или он уже возведен под крышу? Но как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, я все равно эту стройку не брошу...

А на нашем храме в деревне М-ке уже возводятся купола и скоро будут установлены кресты.

Мамина дочка.

У начальника нашего отдела Петра Петровича померла жена. Перед тем она долго болела, лежала в больнице, а три месяца тому назад — скончалась. Петра Петровича с тех пор было не узнать — совсем поник человек, стал неразговорчив и даже немного опустился: иногда побриться забывал, а раза два приходил на работу без галстука. Слава Богу, на его работе, а значит, и на работе всего нашего отдела это не сказывалось: наоборот, он теперь уходил в дела с головой, на посторонние разговоры не отвлекался. Курить только стал больше. Но и курил в одиночку — выхолил на балкон и там задумчиво стоял с сигаретой, глядя куда-то вдаль потемневшими глазами.

Ходить он стал на работу в одном и том же Костюме, который уже через две недели после похорон утратил достойный вид. Но когда кто-то осторожно сделал ему замечание, что пора бы костюм отдать в чистку — не один же он у него, Петр Петрович просто пошел в магазин и купил новый. На размер больше. Или костюм был привычного размера, а сам Петр Петрович похудел и стал на размер меньше кто знает, только висел тот новый костюм на нем, как на вешалке. Сотрудницы смотрели на него и вздыхали. Так прошел месяц, другой, полгода пролетело, а начальник наш все такой же печальный и только худеет.

— Вам бы жениться надо, Петр Петрович! — осмелела как-то Нина Федоровна, самая старшая из сотрудниц по возрасту.

— Это еще зачем? — нахмурился Петр Петрович.

— Чтобы хозяйка в доме была!

— Дочка и так места себе не находит, переживает очень, плачет по ночам, учиться стала хуже, двойки приносит, а я еще какую-то новую жену в дом приведу? Да ни за что на свете! Хозяйка у нас в доме была, а теперь вот нет, не будет и не надо! — отрезал он. - Так проживем. Как-нибудь.

Контора у нас скромная, государственная, зарплаты небольшие, и нанять домработницу Петр Петрович, несмотря на начальственное свое положение, никак не мог — сам справлялся. Как умел — так и справлялся. На углу здания, где мы работали, располагался большой супермаркет «Рамстор», и после работы почти все мы, женщины, туда забегали за продуктами. И Петр Петрович с нами. А покупал он всегда почти одно и то же — хлеб, молоко и масло, сыр и колбасу, а в качестве основной еды — замороженную пиццу и сосиски, да еще яйца.

— Вы бы хоть свежего мяса взяли или курочку, Петр Петрович! — посоветовали мы ему, как-то столкнувшись у прилавка с замороженными продуктами.

— А готовить кто будет? — резонно возразил он и отошел от нас, бросив в коляску несколько коробок пиццы. — Вот родственница обещала приехать к нам в отпуск на две недели, тогда и будут у нас настоящие обеды. А пока мы уж так...

И так оно и шло. Изредка кто-то снова намекал Петру Петровичу, что надо бы ему подыскать жену, а он сердито отмахивался и отмалчивался.

Однажды Петр Петрович пришел в контору уже и вовсе в неприличном виде: один Уголок воротничка рубашки был у него подивлен утюгом до явственной желтизны.

— Петр Петрович, да вы себе рубашку утюгом сожгли! — приглядевшись к нему воскликнула Нина Федоровна.

Против ожидания Петр Петрович не смутился, а расцвел и громко, на весь отдел, объявил с сияющей улыбкой:

— Это мне дочка рубашку погладила! Представляете? Девочке девять лет — а она отцу рубашки гладит! Правда, это первая, так что не совсем удачно у нее вышло. Ну да ничего, научится. В обеденный перерыв я в магазин зайду и поищу такую же рубашку, а эту спрячу и сохраню на память. Первая выглаженная дочкой рубашка! — Он понюхал, погладил любовно рукой сожженный воротничок и гордо объявил: — Хозяйка растет!

С этого дня наш Петр Петрович стал заметно приходить в себя и оживать. Рубашки на нем теперь всегда были свежевыглаженные и уже не подпаленные утюгом. А в пятницу он удивил нас в «Рамсторе»: подошел к нам и деловито попросил:

— А ну-ка, девушки, помогите мне выбрать хороший кусочек мяса для супа!

— Родственница приехала? — спросили мы и обрадовались: ну, теперь нашему начальнику полегче станет!

— Нет! Дочка моя собирается суп варить. Говорит, что помнит, как мама это делала, она же ей помогала на кухне, когда та еще здорова была. И вот решила самостоятельно полный обед приготовить! Но котлеты я ей куплю, конечно, готовые. Поможете выбрать?

—- Ох, Петр Петрович! Да разве она справится? А хотите, я приеду и сварю вам обед? — предложила Верочка, молодая и незамужняя наша сотрудница.

— Нет, Вера, спасибо вам большое, но лучше не надо. Не хочу я мою маленькую хозяюшку обижать недоверием.

Мы, естественно, помогли ему выбрать и мясо, и котлеты. Вдобавок к покупкам он купил большой торт.

— Зачем вам на двоих такой большой торт? — спросили мы. — Взяли бы поменьше.

— Ну нет! В честь парадного обеда и торт должен быть парадный. Да вы не волнуйтесь: что останется — поставим в холодильник и будем после доедать.

В понедельник все как одна сотрудницы накинулись на Петра Петровича с расспросами:

— Ну, и каким же обедом вас дочка накормила? Рассказывайте!

Петр Петрович расплылся в довольной Улыбке и откинулся на стуле, победно оглядев собравшихся вокруг женщин.

— Обед как обед. На первое рисовый суп на мясном бульоне, на второе картошка с котлетами, а на третье чай с тортом.

— И что — все можно было есть? — недоверчиво спросила Нина Федоровна.

— А то! Я ел да нахваливал. Котлетки, правда, самую чуточку недожарились, но сегодня, надо полагать, дожарятся до конца: она же на два дня обед готовила. А картошка была сварена в самый раз и даже посолена в меру. С супом вышла маленькая незадачка, и вы, девушки, нам тут должны помочь советами. Доченька моя помнила, что мама минут за десять до окончания варки клала в суп приправы, а вот какие — не заметила. Ну она и положила все подряд: перец, лавровый лист, гвоздику, корицу и мускатный орех. Я-то ей тоже ничем в этом вопросе помочь не мог.

— Мускатный орех — в суп, подумать только! Ну и как же вы, Петр Петрович, ели этот суп? — спросила Верочка с ужасом.

— Ел. Чихал, но ел. Удивительно вкусный был суп, если не считать запаха! Но мы потом тортиком все заели.

— Ну, поздравляю вас, Петр Петрович, с маленькой хозяйкой! — сказала Нина Федоровна.

— Спасибо. Это ведь и вправду маленький праздник был у нас. Но только вы мне теперь подскажите, какие приправы и сколько надо в суп класть, а я уж дочке передам. Заодно посоветуйте, какую бы мне кулинарную книжку для нее купить, чтобы попроще была?

— А есть, Петр Петрович, такая специальная книжка для девочек, называется «Маленькая хозяйка».

— Спасибо, Нина Федоровна! Сегодня же заеду в книжный магазин и спрошу!

С этого времени наш Петр Петрович стал с каждым днем оживать и меняться к лучшему. И курить стал меньше, предпочитая вести разговоры с сотрудницами отдела о домашнем хозяйстве, явно с целью потом передать их советы дочери. А женщины с искренним интересом расспрашивали его, что он ел накануне на ужин и сегодня за завтраком.

— На ужин у нас вчера были просто восхитительные макароны с потрясающим томатным соусом! — говорил он с гордостью. — А на завтрак вареные яйца. Всмятку!

— Вот вы и оживать стали, Петр Петрович, отходить от горя начали, — как-то сказала ему Нина Федоровна.

— Это все доченька, хозяюшка моя дорогая! Она и сама ожила, плакать по ночам перестала. И учиться, представьте, лучше стала, несмотря на все свои хозяйственные заботы!

А я-то как приду с работы и увижу, что она в мамином передничке у плиты хлопочет, обед мне разогревает, — и знаете, Нина Федоровна, — тут он понизил голос, — кажется мне, что за ее спиной невидимо стоит наша мама и подсказывает ей. Как будто помогает. А может, так оно и есть? Ведь она мамина дочка!